Модель инженера Драницина - Страница 21

У Бобрикова похолодело в животе.

«И эта тоже» — подумал он. Очевидно, подозревают. Решимость его падала.

В три часа он начал платить зарплату. Сотрудники выстроились в очередь. Шуршали ведомости, хрустели кредитки и слышалось однотонное: «распишитесь», «получите», «копейка за мной».

Часа в четыре, раздав тысяч восемнадцать, он захлопнул окно и вывесил бланк: «Касса закрыта».

Сотрудники заволновались:

— Почему? Как?

Бобриков молча показал на часы. Занятия кончились. Все знали, что кассир формалист и, поволновавшись, побрели к выходу. Только тощая, высокая машинистка кричала густым контральто:

— Это подвох, определенный подвох!

Бобриков ежился и кряхтел. Временами он решал бросить всю эту затею. Но вот перед глазами плыл миллион и колебания кончались. Стрелка показывала половину пятого. Наступала решительная минута. У Бобрикова выступил пот на лбу. Пачки денег лежали на столе. Их можно было положить в несгораемый шкаф, и тогда послезавтра опять на работу, опять с девяти до четырех стеклянная будка и вечером обшарпанная комната, вечно ноющая старуха мать и нехватки. Деньги можно было спрятать в портфель и впереди свободная жизнь, охота за таинственной моделью и миллион, или...

— Ну, заключенный, — раздалось над ухом.

Бобриков вздрогнул.

...«Или тюрьма», — мелькнуло в сознании.

— Ну, заключенный, — повторил веселый голос, — когда вы из вашей тюрьмы вылезете?

Веселый счетовод Галстучкин стоял у окошечка и улыбаясь смотрел на Бобрикова.

— А, это вы, — растерянно ответил Бобриков. — Не скоро еще. Кассу надо свести.

Он взял портфель и сделал вид, что ищет какие-то документы. На стол выпала маленькая записная книжечка в коричневом переплете с золотым тиснением.

Бобриков испуганно поднял глаза, но Галстучкина уже не было.

— Еду, — вдруг решительно и почти громко сказал Бобриков. Ему стало легко и ясно. Он аккуратно уложил в портфель восемь пачек по тысяче рублей каждая. Запечатал кассу и вышел в вестибюль.

— Эк вы его набили, — мигнул в сторону портфеля усатый сторож.

— Да, дела всё, — бодро ответил Бобриков, принимая пальто. На улице стоял ясный, теплый день.

Поздно вечером старуха мать бесшумно вошла в комнату сына.

— Миша, а Миша, иди чай пить.

Сын обернулся и свет лампы упал на него. Старуха охнула и, дико вскрикнув, заковыляла к двери. У стола стоял незнакомый человек с гладко выбритой головой, рыжеватыми усиками и в дымчатых очках.

— Тише вы, — пробормотал человек, подбегая к старухе и схватив ее за руку. Голос был знакомым. Это говорил сын.

— Мишенька, да ты ли это, да что с тобой, — охала старуха.

— Молчите, мамаша. Уезжаю я. Вот вам две тысячи. Живите и никому ни слова. Пропал, мол, и неизвестно куда, видом не видела и слыхом не слыхала. Поняли?

— По-о-оняла, — бормотала старуха. — Да куда ты в такую пору-то? А служба-то как?

— Со службы и бегу, — прохрипел Бобриков. — Слушай, мать, скоро я буду богат, жить буду не здесь, а в Париже. Тогда выпишу. Приезжай, а сейчас молчи.

Он быстро схватил маленький чемоданчик и нырнул за дверь. Старуха перекрестилась и одними губами прошептала:

— Дай-то, господи.

— Сегодня Бобриков на работу не вышел, — докладывал бухгалтеру помощник.

— Что это с ним? Такой аккуратный человек и вдруг... Заболел, наверное. Пошлите-ка к нему курьера, — распорядился бухгалтер.

Через час в учреждении приглушенно шептали:

— Растрата. Бежал.

В стеклянной будке слесарь ломал несгораемый шкаф. Трое унылого вида мужчин стояли около, чинили карандаши и готовились составлять акт.

Редактор стенгазеты строчил громовую статью под заголовком «Растратчик вставляет кол в спину мировой революции».

А в это время на станции Горохов из вагона вышел невысокого роста щупленький человек в темном пальто, с бритой головой, с рыжими усиками. В руках он держал небольшой чемодан. Было утро. Мирно дремали домики, обросшие ставнями, палисадниками, калиточками, на широкой улице пылили куры, изредка тарахтела телега да маленькая сморщенная старушонка истово крестилась на ржавый крест колокольни.

Бобриков, сдав вещи в багаж, с портфелем под мышкой отправился на поиски квартиры. Ему не хотелось идти в гостиницу. Там легче было попасться. Шатаясь по городу, Бобриков увидел небольшой домик с застекленной пристройкой; над дверью висела вывеска:

«Т. П. Кусачкин-Сковорода — фотограф из Парижа. Молниеносное и точное изображение лица и фигур товарищей клиенток, клиентов и детей».

В окне тускнело объявление «Сдается зала в наем». Бобриков вошел. Встретила его Агафья Ефимовна. Тихон Петрович после ночного путешествия болел и даже не работал.

«Зала» была маленькая, но уютная. Агафье Ефимовне Бобриков понравился степенностью и рассудительностью.

«Не щелкопер какой-нибудь», — подумала она, принимая задаток.

— А документик ваш, — попросила ока.

— Пожалуйста,— ответил Бобриков, протягивая ей членский билет профсоюза рабпрос на имя Пимена Андреевича Дужечкина.

— Ну вот, все в порядке, значит, сегодня и переедете?

— Сегодня, — ответил Дужечкин-Бобриков.

— А вы что же, здесь работать будете?

— Буду.

— И, поди, по театральной линии?

— Нет, по педагогической.

В полдень Бобриков-Дужечкин перетащил на новую квартиру свои немудрые пожитки.

— Хороший человек, — говорит Агафья Ефимовна своему мужу.

— А он, того, не преступник, — почти бессмысленно пробормотал Тихон Петрович.